«Если утром у учительницы черная ленточка — значит, у нее похоронка»: как жили в Новосибирске во время войны

По традиции 9 мая мы чаще вспоминаем рассказы фронтовиков, которые были там, на передовой. Но в тылу жизнь тоже была несладкой. «Всё для фронта, всё для победы» — с таким девизом пережили страшное время люди, жившие в Новосибирске и рядом стоящих деревнях. Похоронки, голод и пропитанное страхом детство — в 2019 году журналист Анна Богданова услышала истории новосибирцев о том, как и чем жили в нашем городе. Встречу организовывал театр «Глобус» для московского режиссера Анастасии Патлай. Через некоторое время она поставила спектакль «Танго морген, танго пли», в основу которого легли эти истории. Сейчас спектакля в афише нет, но рассказы горожан останутся в нашей истории.

Вспоминает Ирина Еремчук:

— Мне было всего три года. У меня были сестра-двойняшка и два брата. В 1943 году отец заболел и умер, мы остались одни. Есть было нечего. Помню, как мы спрашивали у мамы: «Мама, когда будет такое, чтобы мы ели-ели, а хлеб остался?»

Помню, мама лежит, умирает, а мы все четверо около нее сидим и думаем, выживет она или нет. Но всё обошлось. Мама работала чуть ли не круглыми сутками. Ночью мы просыпались и слышали стук швейной машинки. Есть было почти нечего, ели кожурки от картошки. У нас была курица Катя, которая яички несла. Были еще кролики, они прямо по квартире бегали, мы жили на Коммунистическом спуске. Когда они умерли, мама даже кусочка в рот не взяла, всё нам отдала.

«Отец при прощании по одному отрывал нас от себя: детей, маму»

Вспоминает Валентина Безкапустина:

— Мы жили в области. Отец ушел на фронт, нас осталось семь человек. Сестра рассказывала, как отец уходил. Это было зимой. Вот уже телега стоит, сани. Он в полушубке забежал попрощаться. Мы на него набросились, повисли, он никак вырваться не может. По одному отрывал от себя: детей, маму. Спиной так и вышел на улицу.

В Новосибирск мы приехали в 1950 году. Помню, как брат пошел на демонстрацию, принес в сетке несколько батонов, положил и говорит: «Хоть раз в жизни хлеба наесться».

Когда в деревне жили, коровка была, но надо было молочко сдать, курица была — надо было яички сдать. Но если бы этого не было, то как бы победили? В 1943 году отец написал нам: «Гоним немцев, освобождаем сёла, города. Скоро буду дома». А последнее письмо было в сентябре: «По этому адресу не пишите, я на передовой, идем в бой за Родину». У бабушки было трое сыновей и двое внуков. Позвали бабушку в сельсовет и сразу две похоронки вручили. Она не могла идти, ее под руки тащили.

Вспоминает Наталья Наконечная:

— У нас очень много было людей, эвакуированных из Ленинграда. К одной из женщин приехала сестра. Старинный особнячок на Щетинкина, тогда купеческий дом, очень красивый. Ее поселили к семьям — нашли ширму, какую-то старую кровать принесли, поселили их с дочкой. О них все очень заботились.

Я родилась в 1945 году, меня мама с фронта привезла, приехала на 6-м месяце беременности. До фронта мама работала в детском туберкулезном диспансере, поэтому думала, что пойдет по медицинской части. Но получилось так, что понадобились связисты. Ее быстренько на курсы отправили, после которых она на Северо-западном фронте работала на пункте связи.

Рассказывала, как педантичные немцы в одно и то же время совершали налет. Все прятались в бомбоубежище, а она не могла спрятаться, потому что должна была быть на связи. Потом командующий говорил: «Благодарю, рядовая Хоткевич». Она, полузаикаясь, потому что челюсти не смыкались от страха: «С-с-с-с-служу С-с-с-советскому С-с-союзу».

Мама с папой познакомились на фронте. Потом он приехал сюда, к маме, хотя сам из Краснодарского края, а этот край был житный. Может быть, потому, что без ноги остался, может быть, решил, что с маминой семьей будет лучше. Но надо сказать, что там-то была деревня, а здесь у нас бурно развивалась культурная жизнь — в Новосибирск ведь эвакуировали Ленинградскую филармонию.

После войны у нас жил поросенок Борька. Нам было по 4–5 лет, а Борька жмых трескал, мешок в углу стоял. Мы втихаря подбегали туда, отрывали оттуда немножко и грызли. Да, было тяжело и голодно, но все очень поддерживали друг друга.

«Мама варила суп из крапивы и лебеды»

Вспоминает Валентина Шафранова:

— Когда война началась, мне было 10 месяцев. Я была десятым ребенком в семье. Весной мои старшие сестры и братья выходили на поле собирать мерзлую картошку. Наберут, принесут, мы шелуху снимем, и мама из этого пекла драники. Весной у детей начиналась жизнь: ходили в лес за согурным батуном, ели почки. Саранка была очень вкусная. Накопаем, несем домой, едим довольные. А мама варила суп из крапивы и лебеды.

В 1943 году папу с фронта отправили на 163-й почтовый ящик — военный завод в Кировском районе, за мостом. Там они грузили гильзы, военные патроны, снаряды и отправляли их на фронт. Почти перед окончанием войны ящик сорвался, и папе оторвало ноги. Он пожил два года и умер. Мы снова остались одни с мамой.

Помню, когда в 1950 году приехали в Новосибирск, мама купила мне булочку, а я спрашиваю: «Это что, драник?» В первый раз тогда ела булочку, очень вкусно.

Вспоминает Светлана Семенова:

— Моего папу его мама бросила. В 30-е годы они жили в Пихтовке, у нее было четверо детей. В какой-то момент она поняла, что не выкормит их, и стала отвозить в детский дом в Колывани. Папу привезла в какой-то коробке, полуголого, был декабрь, 40 градусов мороза. Она думала, что он не выживет, у него был рахит, диатез. Вместе с ним сдала его сестру Наташу.

А потом женщина из Большого Оёша взяла папу, государство тогда платило за то, что женщины брали детей на воспитание. Папе было семь лет, когда на войну забрали его приемного отца, деда Сережу.

В последнем его письме с фронта было две страницы — одна для жены, бабы Ули, а вторая для моего папы: «Ульяна, желаю тебе найти мужа. А мне наверняка на Родину уже не вернуться. Я прошу, не бросай Мишу, я вижу его во сне. Ну пока, не видать вас».

И для Миши: «Миша, самолеты летают и бьют нас, как уток. Миша, учись хорошо, слушай маму, оставайся с ней. И здоровья вам. Письма пока мне не пишите, я сам напишу, когда будет адрес». А потом пришла похоронка. Бабушка его в детдом так и не отдала.

«Если утром у учительницы черная ленточка — значит, у нее похоронка»

Вспоминает 90-летний Вилий Янов:

— Я учился в школе № 54, это возле Центрального рынка. Самая большая радость тогда была — это кофейный напиток. Мы так ждали, когда приедут эти телеги.

В городе было несколько госпиталей. И мы ходили туда, там были безвозвратные потери, как говорится, люди без рук, без ног. Молодые ребята лежали и не хотели возвращаться домой. Помню, лежит парень без ног, отказался есть, решил умереть. А у меня была концертная бригада, девчонкам говорю: так и так, надо помочь. И вы знаете, девчушка, пятый класс, пришла к нему, мы всё подготовили. Она спрашивает: «Володя, ты почему не кушаешь?» Он молчит. В конечном счете она как-то заставила его есть, жить. Нашла адрес его родных, которые потом за ним приехали.

Мы здесь чувствовали себя теми военными, которые были у нас в формировании. Был период, когда все были моряками. Штаны клеш, тельняшка — это вообще что-то невероятное. Старший брат, даже уходя из жизни, не мог простить мне эту тельняшку. В начале войны мы все собирали марки, а у брата был хороший альбом. И вот я втихаря обменял этот альбом на тельняшку. До сих пор переживаю.

Потом мы стали казаками. У ушанок уши обрезали, что-то подшили, нашили кресты, лампасы. А в финале, в 44-м году, мы все стали летчиками. Первый приезд Покрышкина и так далее.

Курить в школе было строго запрещено. Однажды я опоздал, урок уже шел. Смотрю, директор ходит и курит, а из канцелярии дым валит. Я подхожу, они с уборщицей тетей Настей говорят: «Иди, не до тебя». Потом я понял, мне тетя Настя подсказала, что, если утром у учительницы черная ленточка, значит, у нее похоронка. А на уроке-то мы от учителей слышали: «Я к вам пишу, чего же боле…». Пушкин и так далее. А в жизни красавицы-учительницы — похоронка.

Три года назад НГС рассказывал историю новосибирца, который хранит чемоданы дневников и писем своего отца с фронта — по ним можно изучать и историю Новосибирска в послевоенные годы.