Психоанализ на берегу Темзы

Я бы, пожалуй, не стал читать «Предчувствие конца» Джулиана Барнса, если бы не «Букер», который ему дали в 2011 году. Все мои попытки приобщиться к творчеству английского классика ранее сводились к одному и тому же: любой его текст, невероятно стильно и легко написанный, проскальзывал молниеносно, как кусок сливочного масла по пищеводу, а потом растворялся в памяти без остатка. В последних его романах — сплошь болтовня о превратностях любви, изменах, расставаниях и внутренних тараканах — вкупе все это можно назвать «ироническим психологизмом». Ну то есть на каждой строчке можно остановиться и крякнуть: мол, каков знаток человеческой души! Но не будучи уткой, крякать как-то не с руки.

Однако же, закачав в телефон около сорока книжек, изданных в 2010–2012 годах в «эксмошной» серии «Интеллектуальный бестселлер», и с зевотой закрыв половину романов после первых трех-четырех страниц, на «Предчувствии конца» я задержался. Причем задержался до тех пор, пока не дочитал книгу до конца. В результате около четырех часов провел за стилистически блестящим, но очень озабоченным английским психоаналитическим детективом с мутной Темзой и двумя суицидами.

В романе завернута история некого пенсионера — со школьных лет и практически до смерти — в форме внутреннего монолога. Рассказ сперва кажется шаблонным: задирание носа в чопорной школе, смерть одноклассника-самоубийцы, неумелые танцы и первый секс, предательство друга, иллюзия свободы, заканчивающаяся женитьбой, десятки лет жизненного конвейера, измена жены и дряхлое чувство вины.

Самое интересное начинается, когда читатель отчетливо понимает, что рассказчик врал ему до сих пор и врать продолжает. Не нарочно, просто по каким-то причинам приукрашивает себя. Борется с виной, пытается сохранить хорошую мину при близости смерти. Не потому что как-то особенно подл, а потому что «история — это уверенность, которая рождается на том этапе, когда несовершенства памяти накладываются на нехватку документальных свидетельств».

Писатель Барнс при этом стоит в стороне, не осуждает, но и не симпатизирует герою, а лишь констатирует: все, что мы говорим самим себе, не является правдой, но лишь отражением, отталкиванием, притяжением, чем-то слабо неопределимым, приобретающим значение лишь когда оно вступает в отношение со смертью. Любой внутренний монолог рассматривается как невольное вранье самому себе на фоне смерти. А что тогда не вранье? На фоне всеобщей зыбкости хоть сколько-то объективными и прочными являются образы и воспоминания. И действительно, роман начинается с шести как бы произвольных, а на деле базовых для героя образов-воспоминаний:

«– лоснящаяся сторона запястья;

– пар, который валит из мокрой раковины, куда со смехом бросили мокрую сковородку;

– сгустки спермы, что кружат в сливном отверстии, перед тем как устремиться вниз с высоты верхнего этажа;

– вздыбленная пенной волной река, текущая вопреки здравому смыслу, вспять под лучами пяти-шести фонариков;

– другая река, широкая, серая, текущая непонятно куда, потому что ее будоражит колючий ветер;

– запертая дверь, а за ней — давно остывшая ванна».

По сути на этом перечне было бы логично поставить точку, потому что остальное повествование — лишь попытка осмыслить вышеизложенные шесть пунктов, обреченная на неуспех на фоне приближающейся смерти. Приблизительно как если бы человек на четвертой стадии рака отправился к психоаналитику.

Джулиан Барнс, в общем, и оказывается таким психоаналитиком — для своих несчастных героев и для почувствовавших с ними близость читателей. Четыре часа, потраченные на чтение, в такой компании вытерпеть можно. Но, пожалуй, не больше. Лучше пересмотреть «Холодную лавку всякой всячины» и «Книжный магазинчик Блэка» — с абсурдным юмором у англичан дела обстоят получше, чем с экзистенциальной тоской.

Фото Татьяны Кривенко